... внахлест клеткой. Сглатываемое вчера. Переодевалось из прекращенных связей, уничтожающих разрывов и ощущений напрочь запортаченной пленки с горизонтом, слепящим зрачки, а оказалось, по ту сторону неозвученных слез не сводила взора, пользуясь предвосхищающими преимуществами переживаний вовнутрь. Так за собой вела на еле скребущие клешни души назад. Приглашала. С жаром агонии улыбалась. В мелодичных хроматических хруста своими пальцами за несколькими каплями старика Джека на цвете алебастра, заметному из-под рваных джинсов. Остальными расхаживают в неровных пятнах по скулам ниже и ниже. Вальяжно по ключицам под намокшей тканью футболки и подчеркивают томность изгибов. Днями проявленного фрагмента из прошлого, когда тень меня в теперь не полдень дергается иногда то от прохлады жидкости в опрокинутом бокале, то от обуявшей злости медленно принимаемого уничижения. Очередная, за увлечением тобой, задевает тонкую линию, пустив рябь на и без того неспокойных зеркалах. С отражением нас, если делит напополам вечная пропасть, которую мы пытаемся преодолеть. Столь стремительно срываясь с обочины, что позволить пустому возобладать над уникальными сплошными не друг от друга эквивалентно признанию собственной уязвимости. Ты же различал. Как по пыльным углам. Запирала, как стоны глушила. Мне с тем, быть может, стало легче. Не жалеть ни о чем, под подушечками ощутив пульс ее вен сзади на шее. Помогая земной силе притяжения увереннее с последующей попыткой выскользнуть, сжимать цепче хваткой с добавленными тихим шипением ультиматумами. И пока все ее способности ограничиваются ядовитой с языка о бредовом разоблачении причин, располагающих спать с тобой, разодранной в кровь когтями моей кожи, заспешивши резкостью боли от удара каблука, чье-то сбитое равновесие летит к чертовой матери толчком об обманчиво приятную гладь. У твоих глаз на виду { у твоих мыслей, каковы они? }. Хотела бы утопать на их бездонности, вместо вверяю несуразность реакций, кои эхом доносятся с края бассейна. Повисшее удивление разгара эйфории выходного релакса в стенах материального. Только б не переставать сквозь литры льющегося алкоголя тревожиться о девочке, раз жертва из нее объективно лучше. Тем более, благодаря кому оба здесь, тому вряд ли нужны лишние проблемы. Со своими же я справлюсь сама. Но и это уже обернувшаяся прописной истина.
Я обнимала колени, спрятав колючие иголки, и курила. Я волокла до такси в аэропорт впохыхах собранный небольшой чемодан с проскальзывающим среди вещей минимализмом и накануне ночью курила. Я по лестничным пролетам взмывала к выше и на засыпающих крышах крутила между фаланг. Крепкие. Напоминает их аромат с той нашей встречи, где моя ищущая муза единственный раз в жизни, сминусовав сегодня, просила светлый сверток табака. На шведском. А ты недоверчиво смерял взглядом с недоумением о действительности наличия у меня подобной привычки. Совершенно ничего поражающего тебя в других. Не во мне. В твоем представлении мало укладывается вероятность обладания мной растущей привязанностью к традиции так утихомиривать расшатанные нервы. Из моей предначертанной, лишившей наивности слишком рано, и мне не получалось иными методами ввиду неопытности. О ней ты не мог слышать. За тем тогда наблюдал улыбку настежь обволакивающих облаков паров никотиновых взамен ожиданию жажды выковырять легкие. Под налет эффектности удовлетворения моментом. Все равно субъективно недостаточным. А ведь стремясь к недостижимо идеальной красоте, я неоднократно спотыкалась. Временами по близости от грез сдаться, в итоге вырисовывала шрамы по щекам, не растратив дальше. Вырасти из оболочки была моя цель. Я за ней вопреки. Через многоточия нереального образа. Ради того, чтобы быть на тысячи шагов безупречнее. Куда ни заводили дороги. К тебе, кто в конце концов показал мне бессмысленность моей идеи. Имеет надо мной власть, оказавшись на перипетии чересчур. В ответ бы выдыхать дым завораживающим соблазном, приковав внимание, сыграв ва-банк, да по телу непреодолимая потребность обыкновенного затяга. Едва ли хоть на йоту независимого, ежели ломает на куски. Пусть я остаюсь со скрещенными ногами по-прежнему ловить малочисленную возможность сбежать от призрачных надежд. Вполголоса очередным "спасибо" в смеси с подступающим к горлу раздражением за заботу, ей недостойную меня стараешься спасти.
- Ой, извини, забыла его спросить. Очень отвлеклась на отваживание от себя. С каких пор ты волнуешься за заносчивых идиотов? - не со зла, пойми. Просто я защищаюсь перед чувствами и тобой, ни в чем не бывало ссыпающем пепел сигареты. Даже не догадываешься как мучительно он оседает совсем не на глубине прозрачной емкости. Тлеет на ранах, разлетаясь на никогда не залечиваемое. В его омуте смело глядящего настоящего. Знаешь, мне с ним физически сложно не сорваться в твои руки. Прижимаясь к тебе. Касаясь ледяными ладонями черт лица. Умолять уступить забвению на растерзание мою неуместную гордость. Сглаживая эмоции, что вызвала. Исключительный шанс поддаться превалирующей воле сердца, прекратив пытку. Не легко быть ее искореженной актрисой с множеством жгущих вплетений веревок, кривой синяков по лодыжкам. Хуже только видеть твои прикрытые не бескрайним терпением веки, сглатывать колюще-режущую. И сгорать внутри, не сдержавшись стремглав от расставленных рубежей-ловушек.
- Театр, Оскар? Дурацкий театр? Да все наше существование сплошной дурацкий театр! - повышаю тон, почти закрадываюсь в здравомыслящие остатки мозга укором себя, хоть да, мы невыносимы. Вскипели случайно. Недоговорили и осознали недоговоренное. Будто это могло скрасить начатое в поворотах к грустному финалу. Часть меня не желала его, но, заткнув эго, вынужденно бережно отнеслась к отложенному выпаленному. Нет сил уйти при тебе, разве не выгонишь. Это больше меня. Бесконечнее. На прочих плоскостях и орбитах. Там, где не вцепиться банальным внушением, осаждающим сантименты. Увы, именно потому толкающим к самому убивающему. Непростительному, солнце, тем не менее, правильному. Ибо кто, кроме меня, прервет этот замкнутый круг издевательств судьбы над тобой? - Может, ты изо дня в день всерьез теряешь память? А, когда ненадолго проясняется, думаешь, что у меня любимое хобби вклиниваться в стройные ряды шлюх, трахаясь за бабки? Кстати, как долги? Золотое дно нынче благосклоннее?
Стискиваю зубы. Скрип эмали оттеняет судорожные вопросы в голове о предсказуемой нарочности произнесенного. Словно еще теплится вера в пелену правдиво искреннего парирования тебя, главенствующую над обманчивостью присоединенных к такту фраз. Меня честно трясет от испытываемого. И вспыльчивость своим словам я не придумала. Лишь одинокий текст, которого, будь все иначе, не случилось бы.
Впрочем, как знать.
Ведь ты бросаешь мне вызов.
Не выбор.
Если куда важнее не то, чего хочу я. Куда важнее:
- Пока не поздно, хочешь ли, чтобы ушла, ты?

Хелене шестнадцать, и она узнаёт, что задержка месячных — это ненормально. Джошу семнадцать, и он узнаёт, что его подружка залетела. Вдвоём они узнают, что аборт делать поздно. Результат распитого на вечеринке пива из красных пластмассовых стаканчиков сейчас похож на детёныша акулы из лаборатории, заспиртованного в стеклянной банке. Он шевелит непонятными отростками с зачатками пальцев, крохотные глазки похожи на глаза дельфина, и хвост тоже добавляет сходства, но, несомненно, в будущем это станет человеческим ребёнком.
Джош думает, что лучше бы тогда он спустил на носки, но ведёт Хелену к алтарю, вернее,  к регистрационному офису, под бдительными взглядами родителей с обоих сторон, каждый из которых тоже  тайне считает, что лучше бы он тогда спустил на носки.
Хелена рожает в городской больнице, ненавидит свой огромный после родов живот с растяжками, обвисший, как лопнувший шар, ненавидит раздутую грудь, каменную от прилившего молока, треснувшие до крови соски и понятия не имеет, что делать с мягким сине-красным младенцем, которого отдали ей в прозрачной каталке.
Джош мнётся в дверях палаты, не зная, куда деть руки, и не чувствует никакого желания взять своего новорожденного сына на руки.
Ной кричит, раздражая визгом обоих, и срыгивает на больничный халат Джоша.

Из них обоих никто не знает, что делать с появившимся в их жизни младенцем. Она тонет в фонтанах срыгиваний, грязных подгузниках и жалости к себе, он тыкается по разным подработкам в попытках найти денег для внезапно появившейся семьи, они оба в тайне ненавидят тот день, когда он не догадался спустить на носок, и чуть меньше — маленькое кричащее существо, сломавшее их жизни, а заодно родителей, заставивших этот перелом засвидетельствовать законодательно.
Никто не хочет нести ответственность, и каждый пытается переложит её на другого, и теперь уже оба тонут в обвинениях, криках и скандалах, ребёнок вторит им своим криком, и от этого оба срываются ещё больше.
Джош устраивается на работу в автомастерскую, Хелена сидит с ребёнком, выбирает ему вещи в пунктах гуманитарной помощи и молится на тот день, когда она сможет оставить ребёнка хоть с кем-то и сама найти работу, чтобы иметь хоть какие-то деньги, ей семнадцать и она очень хочет жить хотя бы приблизительно так, как мечтала.

Через полтора года ей это удаётся, и вечерами, пока Джош сидит несколько часов с сыном, она моет полы в трёх ближайших забегаловках, моющие и вода разъедают кожу до кровавых трещин, но зато в руках появляются хоть какие-то деньги, и она рада и этому, потому что денег не хватает, не смотря ни на какие усилия.
Ной рано понимает, что не особо нужен родителям — им попросту не до него, а, когда есть время, то нет желания. Он обуза, случившаяся по обидной и глупой случайности, от которой не дали избавиться, и уже подросток Ной кричит это в лицо отцу и матери. Лучше бы ты аборт сделала.

В их доме нет техники, кроме чайника и старого телевизора, из еды чаще всего только то, что выдают в пунктах помощи нищим, а одежда вся или из секонд хэнда, или та, которую собирались выбросить соседи, но отдали им. Зато в десять ноевых лет в доме появляется ещё один младенец, младший брат Авель, юмористы родители. И, кажется, Авеля любят больше, чем сложного старшего подростка. Хелена уже смирилась с тем, что её мечты лопнули вместе с плодным пузырём и всё, что светит, это новое ведро для поломойки, а Джош получил новую должность и стал чувствовать себя хозяином, и дома, и положения.
Младенец кричит, мать плачет, отец пьёт и позволяет себе поднять руку и на жену, и на раздражающих его детей. Авель плачет, мать плачет, молчит и терпит, и Ною кажется, что он единственный, кому в этом доме ещё один ребёнок оказался нужен, и не боится вступиться за него.
Взрослый мужик расшвыривает пацанов, как тряпичных кукол, плачут уже оба, сжавшись в углу побитым и котятами, и с ненавистью смотрят заплаканными глазами. Хелена молчит и терпит, потому что не знает, что бывает иначе.
На приёме у врача выясняется, что у Авеля пропадает слух, ему ставят тугоухость и настаивают на обучении в специализированной школе, а Ной кидается с кулаками на отца, и их растаскивает по углам только мать, умоляя одного остановиться, а второго успокоиться. Все трое знают, что во всём виноват Джош, и Ной клянётся никогда ему этого не простить. Авель прячется и плачет.

Ной привык жить на грани социального приюта, и даже рад, что у них в районе много таких семей, и он не слишком выделяется. Здесь много детей наркоманов, алкоголиков, лодырей, живущих на пособия и людей, опустившихся на дно жизни случайно, но практически нет тех, кто хочет отсюда вырваться. Всех устраивает всё, но не Ноя. Он всё лето вкалывает на любой подработке, выгуливает чужих собак, нянчи детей, помогает отцу в автомастерской, моет машины, собирает пластик и вторсырьё, но к новому учебному году в свои четырнадцать покупает компьютер на собственные деньги, и клянётся самому себе вырваться из этой дыры, и вытащить вместе с собой брата.

Иногда Ною кажется, что они с Авелем какой-то другой, собственный мир, которого почему-то не видят родители. Он рвётся на части, пытаясь заработать своим трудом деньги, вкалывает на четырёх подработках сразу, чтобы не быть обузой, и помогать и семье и брату — у того явный талант к рисованию, и ему нужны учителя, хорошие краски, бумага, но родители словно не замечают этого. Авелю нужна новая одежда, потому что он быстро растёт, и Ной скорее сам в рванине пойдёт, чем позволит младшему ходить в обносках.
А, если он однажды хочет вырваться отсюда, то ему нужно быть лучшим в школе, участвовать во внеучебной деятельности, зарабатывать себе баллы и нарабатывать портфолио для того, чтобы его согласился взять на стипендию хоть какой-то университет или колледж. Какой, ему совершенно всё равно, лишь бы бесплатно.

Два-три часа сна для него не редкость и норма жизни, потому что остальное время съедают работа и учёба. Он постоянно клюёт носом, досыпает в автобусах, трамваях, у него нет свободного времени, и нет друзей.
Он у всех на хорошем счету, у него много знакомых, в школе, на подработках, его уважают даже ровесники отца в мастерской, с которыми общение ограничивается дружескими хлопками по спине, и его вполне устраивает такая социальная жизнь.
Он, может, и хотел бы что-то в этом изменить, но не умеет, как, да и времени всё равно не хватит, ему нужно работать.
Ной - это знать, как посылать людей на языке знаков, и не знать, что когда девочка приглашает тебя в кино, это означает, что ты ей нравишься. Ной - это дырявые кеды, потому что он купил новые кроссовки брату, но про себя, как всегда, и не подумал. Ной - это ошибка молодости родителей, которую никто не удосужился исправить. Ной — это Ной.
Какой есть.